Архангельский А.Н., Лебедев Ю.В. Русская литература XIX века. 10 кл.: Учеб. для общеобразоват. учеб. заведений: В 2ч. Ч.1. – М.: Дрофа, 2000

Памятник (1836)

            Стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», одно из последних у Пушкина, стало едва ли на самым знаменитым его произведением. В рукописи оно не имеет названия. Поэт подводит итог своим свершениям, пробует взглянуть на всё написанное им с точки зрения вечности. Такова была поэтическая традиция, восходящая к древнеримскому поэту Горацию, на что указывает латинский эпиграф. Дань этой традиции отдали и русские поэты XVIII века – Ломоносов, Державин. Пушкин писал своё стихотворение с явной оглядкой на их «Памятники» – сходство всегда резче оттеняет различия.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа,

Вознесся выше он главою непокорной

        Александрийского столпа.

            Тема первой строфы сосредоточена, сгущена в ключевом слове «непокорной». Лирический герой гордо противопоставляет своё творчество символу земной власти – «Александрийскому столпу». Комментаторы долго спорили, какой именно «столп» имеется в виду – тот, что возвышался в древней Александрии, или Наполеоновская колонна в Париже, или Александровская колонна в Санкт-Петербурге, иль шпиль Адмиралтейства… Но в конечном счёте это и не важно; главное, что «нерукотворный памятник», который поэт создал сам себе, выше любого памятника рукотворного, земного, поставленного в память о властителе, о царе.

            Поэтическая власть выше царской; она непокорна земным владыкам. Единственное слово, которое не вполне вписывается в круг ассоциаций, заданных в первой строфе темой непокорности, – слово «нерукотворный». За этим слово тянется совсем другая цепь ассоциаций – религиозная; «нерукотворным Спасом» называют икону, на которой изображается лик Христа, чудесным образом запечатлённый на полотенце, которое Спаситель («Спас») приложил к лицу. Религиозный контекст предполагает совсем другой ход мысли, совсем другие ценности: вместо гордости – смирение, вместо непокорности – послушание. Намечается некое внутренне противоречие, которое задаёт движение лирическому сюжету – ведь в лирическом сюжете, в отличие от эпического, завязка вполне может происходить на уровне слов и даже звуков. Эффект усиливается оттого, что оба слова – «нерукотворный» и «непокорный» – строятся одинаково (с помощью отрицания «не») и рифмуются друг с другом.

            Во второй строфе это столкновение двух образных рядов, двух ассоциативных линий, двух контекстов усиливается.

                        Нет, весь я не умру – душа в заветной лире

                        Мой прах переживет и тленья убежит –

                        И славен буду я, доколь в подлунном мире

                                    Жив будет хоть один пиит.

            Первые две строки «держатся» на словах, эхом отзывающихся на слово «нерукотворный». «Душа в заветной лире», «прах», «тленье» – всё это понятия, так или иначе связанные с религиозным контекстом. А вторые две строки окрашены принципиально иначе – «славе», «подлунный мир», «пиит». Это слова, обученные с подчёркнуто светской литературной традицией. С той «древнеримской» традицией, что связана с Горацием и его «Памятником». Тема поэтической славы, земного «посмертного бессмертия», заданная в первой строфе, усиливается во второй. И, кажется, безоговорочно побеждает в третьей:

                        Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

                        И назовет меня всяк сущий в ней язык,

                        И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

                                   Тунгус, и друг степей калмык.

            В первой строфе главенствовала вертикаль. То есть с пространственной точки зрения все образы были ориентированы на «верх» и «низ»: памятник вознёсся ввысь, выше Александрийского столпа. Во второй строфе вертикальное изображение было уравновешено горизонтальным: взгляд поэта на миг обращался вверх, к небу, и тут же перемещался в ширь «подлунного мира». В третьей строфе безраздельно властвует горизонталь. Все образы развёрнуты вширь и вдаль: поэт говорит о будущем великой империи, народы которой станут как бы «аукаться» его именем… «Римская» тема поэтической ставы, усиленная «римскими» образами грандиозной империи, достигает своего апогея, своей кульминации. И в четвёртой строфе вдруг усиливается тема, намеченная в первой строфе словом «нерукотворный»:

                        И долго буду тем любезен я народу,

                        Что чувства добрые я лирой пробуждал,

                        Что в мой жестокий век восславил я Свободу

                                   И милость к падшим призывал.

            Поэтическая слава не нуждается в каких бы то ни было «оправданиях», она плохо сочетается с идеей служения (а ведь именно о служении говорит лирический герой Пушкина в этой строфе). Стихотворение незаметно переключается в иной смысловой регистр. Оно не превращается в образец религиозной лирики, потому что и выражение «милость к падшим», и формула «чувства добрые» имеют расширительное значение, одинаково связаны и с христианской традицией, христианской этикой, и с политикой, и с социальной этикой. Ведь, восставляя свободу, поэт призывал государя помиловать «падших», то есть оступившихся, совершивших ошибку, декабристов.

            Но вот мы читаем, последнюю строфу стихотворения:

                        Веленью божию, о муза, будь послушна,

                        Обиды не страшась, не требуя венца,

                        Хвалу и клевету приемли равнодушно

                                   И не оспоривай глупца. 

            Первая же строка – «Веленью Божию, о Муза, будь послушна», – возвращает нас к смысловому конфликту, намеченному в начальной строфе стихотворения. Во-первых, опять сталкиваются два образных ряда – античный (Муза) и христианский («Веленью Божию…»); о том, насколько их трудно совместить, мы уже говорили. А во-вторых, эта последняя строфа как будто противоречит всему, о чём поэт говорил до сих пор. Только что он размышлял о своей посмертной поэтической славе – и вдруг восклицает: «…не требуя венца». Только что он радовался при мысли о грядущей «хвале» – и неожиданно подытоживает: «Хвалу и клевету приемли равнодушно». А главное, открыв стихотворение темой непокорности, он завершает его темой послушания, темой смирения: «…о Муза, будь послушна». Теперь своей кульминации достигает религиозный контекст.

            Но в чём же развязка лирического сюжета, в чём находит разрешение конфликт двух образно-смысловых рядов? Или конфликт так и остаётся неразрешённым? Или поэт просто отказывается от идеи «непокорности» земным владыкам, которою он возгласил в первой строфе? Нет, конечно. Это было бы слишком примитивное решение, несовместимое с глубиной пушкинской мысли. Просто от горизонтали, от «горизонтального» изображения, он возвращается к «вертикали». И объясняет, почему, какой силой «памятник нерукотворный» вознёсся выше «Александрийского столпа»; даёт понять, почему, на каком основании поэт считает себя не подотчётным земным владыкам. Он непокорен им потому, что Муза его послушна Богу. Поэтически исполняя «Веленье Божие», он освобождается от земного служения «пользе».

            И ещё на одно обстоятельство нужно обязательно обратить внимание. С первой по четвёртую строфу поэт говорил о своём творчестве в прошедшем времени, а о своей славе – в будущем. Приём будущем предельно далёком. А в последней строфе обо всём – и о творчестве, и о славе – говорит в будущем времени. Причём имеется в виду время ближайшее, время продолжающейся жизни. А это значит, что стихотворение создавалось не в предчувствии близкой смерти. Оно не подводило окончательный итог сделанному Пушкиным в литературе. Было лишь предварительной вехой, создавалось в надежде, что путь поэта не завершён, что главное – впереди.